Я не погиб в горящем Белом Доме…
А.Э.Крылов
20 лет… Так давно – и как будто вчера… Наверное, многие начнут свои воспоминания о той трагической эпопее этими же словами. Растревоженная Москва. Яркая светлая осень. Жёлтые, оранжевые, багровые листья на деревьях и под ногами. Белёсый дым костров. Белоснежное – пока ещё – величественное здание позднесоветской постройки. Макашов в камуфляже и бронежилете, презрительным жестом сбросивший с балкона мэрии наземь буржуйское знамя. Вдохновенный Борис Гунько, читающий в мегафон свои стихи. Руцкой на балконе Дома Советов, клянущийся драться до конца – если даже все остальные прекратят борьбу, то он с горстью товарищей… Как говорили, он потом показывал победителям свой автомат в смазке: мол, видите, я ни разу из него не стрелял… Но это потом. А пока – огромная толпа на площади перед зданием парламента. Поднятые головы, озарённые радостью лица. И флаги. Много флагов: наших, Красных – советских, Союза СССР (с эмблемой, с серпом и молотом под звездой) и просто коммунистических, с названиями партий или без. Есть и патриотические, андреевские – белое полотнище, перечёркнутое косым синим крестом, есть и анахронические монархистские, чёрно-бело-желтые. Есть даже «демократические» триколоры – часть «бурдемов» не согласна с политикой Ельцина. «Бурдемы» — удачная находка одного остроумного журналиста-коммуниста из Усолья-Сибирского, издававшего замечательную газету «Ленинский путь», которая по почте прекрасно добиралась до Москвы и очень нас радовала. Соответственно, буржуазных национал-патриотов он называл «бурнацпатами». Говорю об этом не только потому, что хочу «оживить» и вновь пустить в оборот эти отличные словечки. Говорю потому, что мы не обманывались относительно классового характера происходивших событий. Это была прежде всего схватка между ультра-компрадорскими «бурдемами» и не желающими полностью ложиться под дядю Сэма (и соответственно терять часть прибыли от своих капиталов, вложенных в отечественную промышленность) «бурнацпатами». В наших руках – Красные флаги, но над «Белым домом» — всё тот же «дем-полосатый». Нет, мы не обольщались ни на счёт засевших в этом красивом здании депутатов – это были в абсолютном большинстве буржуазные депутаты, ни на счёт попранной Ельциным Конституции – изуродованная бесчисленными поправками, это была уже настоящая буржуазная конституция. Мы понимали: это не наша главная битва. Наша далеко впереди. Но остаться в стороне нельзя. Когда народ выходит на улицы, коммунисты должны быть вместе с ним. К тому же компрадорская перспектива совсем уж безотрадна: если они будут продолжать хозяйничать так же как в прошедшие два года – от страны скоро совсем ничего не останется. Кажется, Ленин как-то сказал, что если имеешь две кучи… гм! – нечистот и всего одну тележку, то надо вывезти сначала одну кучу, а уж потом другую… Хочется уточнить: если в одной куче простое, извините, дерьмо, а в другой холерное, то от холерного надо избавиться прежде. В той ситуации начала 1990-х холерным навозом были ельцинисты-бурдемы. (В случае непосредственной угрозы фашизма более опасными могут оказаться бурнацпаты, но это – другой разговор.)
Поскольку рассказ от первого лица, может возникнуть законный вопрос: а что собой представляет это самое «я»? Ничего особенного. Просто участница тех событий, не претендующая на гордое звание «Защитника Дома Советов» по той простой причине, что, хотя с 21 и до 28 сентября, когда замкнулось кольцо блокады, я приходила на площадь Свободы практически каждый вечер после работы (а в последние дни, получив больничный лист по причине высокого подскока давления, находилась там с утра до вечера), но из-за своей бронхиальной астмы и, прежде всего, из-за старенькой и очень больной мамы, которую я уже в течение многих лет никогда не оставляла на целые сутки одну, я не могла находиться на площади перед Домом Советов в самое опасное время – ночью. И потому всегда чувствовала себя неловко перед теми, кто дежурил там круглосуточно – например, перед одной замечательной женщиной со странной фамилией Пинтус: эта очень пожилая пенсионерка из моей же Гагаринской организации РКРП входила в группу, обеспечивающую защитников Конституции питанием – делала для них бутерброды. Как-то так получилось, что мы (неразлучная пятёрка – актив нашей «Гагаринки») не видели её в течение нескольких дней, забеспокоились и поздно вечером позвонили по её домашнему телефону. Нам ответил недовольный голос кого-то из её молодых родственников: «Откуда я знаю, где её чёрт по баррикадам носит!». Екатерина Пинтус в те самые страшные дни, к счастью, уцелела. Вообще из тех наших районных активистов протестного движения, кого я знала лично, мне пришлось участвовать в похоронах лишь одного – ФНСовеца товарища Краюшкина. По-видимому, он был расстрелян на Краснопресненском стадионе – как говорили, его грудь была буквально прошита пулемётной очередью. Без отца остались двое малолетних детей… О нём всегда вспоминаю в октябрьские дни с большой болью, хотя при его жизни была знакома с ним мало, встречались мы только на каких-то общих акциях или совместных совещаниях и, помнится, всегда отчаянно спорили – я для него была, конечно, слишком красной. И сейчас я, отдав дань уважения его памяти, буду рассказывать о другом замечательном человеке, который в ту грозную осень тоже честно исполнил свой долг до конца. О моём товарище по партии и чистом благородном друге – Митрофане Колтовском.
Да, чистая «бескорыстная дружба мужская» (как сказал поэт) между мужчинами и женщинами тоже бывает, и нередко. Мы все в нашей Гагаринской парторганизации РКРП начала 90-х годов были не просто товарищами – были большими друзьями. Мы – это костяк из 5-6 очень активных 25-40-летних коммунистов по убеждению, по разным причинам не ставших членами КПСС, когда она была у власти, и после буржуазного переворота вступивших в РКРП, и ещё несколько честных принципиальных ветеранов «старой советской» КПСС, не изменивших своим взглядам и тоже вступивших в РКРП в конце 1991-начале 1992 года, не дожидаясь, как будущие КПРФники-зюгановцы, когда буржуазный суд «оправдает» и разрешит восстановить их компартию. Он и разрешил-то её, по моему глубокому убеждению, в первую очередь для того, чтобы создать из КПРФ противовес «левакам» — ортодоксальным коммунистам РКРП и возглавляемой ею «Трудовой России»: в 1992 году эти организации набрали весьма значительную численность и авторитет, благодаря своей смелости и активности. Не могу не отметить, что именно благодаря возникшим осенью 1991 года, после запрещения советской КПСС, новым левым компартиям – РКРП, РПК, СК, Шенинской КПСС, ВКПБ, движению «Трудовая Россия» и других, кто положил начало антибуржуазному Сопротивлению и регулярно проводили мощные акции протеста – многотысячные митинги и демонстрации, многодневные пикеты и «красные коридоры», «Народное Вече», кастрюльный марш, палаточные лагерь возле Останкино с 12 по 22 июня 1992 г. и т.д. – благодаря этим их действиям, которые не раз сопровождались столкновениям с милицией, в результате которых с нашей стороны были раненые и даже жертвы – благодаря всему этому мы имеем право сказать: буржуазная контрреволюция не получила «всеобщего одобрямса». Голос протеста звучал громко и отчётливо. РКРП, «Трудовая Россия» и их соратники не могли спасти СССР, но они спасли тогда честь советских коммунистов.
«Бурдемы» у власти хорошо понимали, как важно ослабить новое комдвижение, расколов его изнутри. На роль троянского коня и предназначили свежеиспечённую КПРФ. С самого начала было видно, что её первейшая задача – оттянуть побольше людей от левых и утопить их в оппортунистическом болоте. Что отчасти и было сделано. Из нашей Гагаринской организации к зюгановцам сбежало больше половины (лучшие из них были при этом уверены, что они там наведут свои порядки, закидают правых шапками; уже через несколько месяцев они убедились в своей ошибке). Сбежал туда и наш тогдашний секретарь.
Именно тогда, зимой 1993 года, нашим новым секретарём стал Митрофан Георгиевич Колтовской, 1958 года рождения, рабочий-строитель, бывший боевой офицер, афганец. Во время службы в Афганистане он был тяжело ранен, едва выжил, от последствий этого ранения страдал всю оставшуюся жизнь. Когда Митрофан возглавил нашу парторганизацию, мы сразу, как говорится, «почувствовали разницу». Если и до того нагрузка у нас была очень приличная, то теперь пришлось «удвоить обороты»: помимо общегородских мероприятий, митингов и пикетов, ещё и наши районные – выходы к заводам и к Академии Генштаба с листовками и газетами, с самодельными плакатами, которые мы писали тушью на ватмане или миллиметровке; два раза в неделю – пикет по продаже газет в переходе метро или на улице у выхода из метро (если на улице – то с Красным флагом). До событий октября 93-го для таких пикетов разрешений не требовалось. Милиция относилась к ним, как правило, терпимо. Главная опасность бала в том, что идейные противники из прохожих, увидев ненавистных «коммуняк», могли спровоцировать драку. Нападения на нас случались и при расклейке листовок, а их в то время (особенно в 93-м!) приходилось клеить немало – перед каждым крупным митингом или общественным событием вроде выборов и референдумов.
Это сейчас все избалованы стикерами. А 20 лет назад их практически не было: получил пачку листков формата А5 (а то и А4), сварил банку клейстера и – вперёд! Не очень-то удобно гулять с банкой и кистью, а главное, если напорешься на милицию, то улики – налицо. Мы изобрели свой способ поклейки, хотя его применяли не все, но кто применял – признавал его удобство. Итак, сварили клейстер (столовую ложку крахмала растворили в чашке холодной воды и медленно, положили на стол, на буржуйскую газету (какую не жалко) пачку листовок – текстом вниз, и стали аккуратно намазывать тыльную сторону листка клеем, а когда намазали – складываете пополам клеем внутрь. Подготовленную пачку листков сложили в полиэтиленовый пакет – и больше вам ничего не нужно, кроме разве чистой небольшой тряпочки, чтобы разгладить приклеенную на нужное место листовку. Главная трудность в том, чтобы аккуратно разлепить, не разорвав, пропитавшуюся клеем листовку, зато если это удалось и она успеет высохнуть на стене (столбе, стекле витрины, доске объявлений и т.п.) до того, как её заметят недруги и захотят сорвать, им придётся отскребать её ножом – это получится почти папье-маше… Разворачивать мокрые от клея листки – занятие, конечно, не самое приятное, особенно в холодное время года: руки сильно мёрзнут. Но есть и плюс: если вас задержали с остатками листовок в пакете, полицейские могут и не сообразить, что это там такое.
Однако вернёмся к событиям 1993 года. Если помните, перед Черным октябрём был ещё Красный Май. Первое открытое столкновение оппозиции с «силами правопорядка». Эти «силы» основательно подготовились к тому, чтобы проучить оппозиционных митинговщиков. Когда собравшиеся на Октябрьской (не хочу называть её Калужской) площади возле памятника Ленину демонстранты хотели двинуться к центру столицы, то оказалось, что все пути перекрыты – открыт только Ленинский проспект. Организаторы митинга не хотели побоища: они решили увести людей на Ленинские горы. Огромная толпа двинулась по Ленинскому проспекту. Шествие было сугубо мирным: многие, как в советское время, пришли с маленькими детьми, кроме знамён в руках у некоторых были цветы. Конечно, все были недовольны тем, что нас не пустили в центр, на Красную или хотя бы на Театральную площадь, но шли спокойно. Недалеко от площади Гагарина путь преградил двойной заслон из грузовых машин. Те, кто преодолел первый ряд заграждения, оказались перед строем… биороботов (иначе их просто не назовёшь) с дубинками наперевес: они плечом к плечу двинулись на людей и стали бить всех подряд, словно траву косили. Потом в дело пошли водомёты и «черёмуха»… И тут началось! Терпение народа лопнуло — он ответил ударом на удар: в «правоохрантителей» полетели куски асфальта, в следующий момент выяснилось, что не только булыжник, но и древко знамени – тоже оружие пролетариата… Митрофан был в самой гуще схватки, дрался яростно и самозабвенно, получил травму головы. Его отправили в больницу, но он пробыл там недолго, в тот же день то ли отпросился под подписку, то ли просто сбежал – так или иначе, весь в бинтах, он опять рвался в бой… Тем событиям была посвящена небольшая брошюра «Красный Май», у кого она сохранилась, взгляните на последнюю страницу обложки: на ней – фотография двоих участников первомайской схватки: один, справа, повернувшийся в нам в профиль, поддерживает другого, с забинтованной головой, стоящего к нам лицом. Этот другой – наш Митрофан.
В сентябре 1993 года Митя серьёзно заболел: он запустил очередной бронхит и чувствовал себя так плохо, что даже взял больничный лист, чего, как правило, старался не делать. Вот тут-то и подоспел пресловутый указ № 1400. Вечером 21 сентября мне сообщили об этом по телефону (сейчас уже не помню, кто), и я сразу же перезвонила Митрофану. Митя чертыхнулся: «Вот Ельцин гад! Даже поболеть не даст по-человечески. Я сейчас же иду к Дому Советов, а вы пока обзванивайте всех наших и сочувствующих». Легко сказать! У нашей небольшой по численности районной парторганизации были тогда списки сочувствующих более чем на полторы сотни человек! До глубокой ночи я «висела» на телефоне, на другое утро, кажется, сходила по Митиному поручению в наш районный штаб ФНС, а вечером после работы поехала на площадь Свободы. Кратчайший путь – от метро «Баррикадная», мимо высотки, мимо мусорных ящиков, на которых кто-то заботливо написал белой краской: «Ящик для Ельцина», «Ящик для Бурбулиса» и т д., затем по длинной лестнице вниз, мимо баррикады… Нет, не помню, когда появилась эта знаменитая позднее баррикада – с первых же дней или уже после. Перед Домом Советов – множество людей, встречаю массу знакомых, но Мити среди них нет. Мне объясняют, что он среди охраны с другой стороны здания (с набережной), туда не пройти… Выступают ораторы, подчас несколько одновременно – сверху, с балкона, и внизу сразу во многих местах; по рукам ходит различная печатная продукция; и на всех доступных поверхностях стен уже появились листовки, рисунки и надписи, порой очень остроумные. Настроение у большинства хорошее: люди надеются, что по крайней мере для ельцинского режима происходящее – это начало конца: завтра армия придёт на сторону народа, и тогда… Левые коммунисты тоже обсуждают между собой, что же будет «тогда», в случае победы «бурнацпатов»: приблизит она или отдалит настоящую – социалистическую – революцию, получим ли мы хотя бы время на телевидении и т. д.
В последующие дни картина происходящего оставалась прежней, только тревоги становилось всё больше, а надежд на благополучный исход всё меньше: армия в нашу поддержку не выступила, в Доме Советов отключили электричество, водопровод и канализацию. Вокруг нашей «освобождённой территории» – милицейский кордон, ОМОНовцы. Нас ещё пропускают «извне» в лагерь защитников Конституции, но идти приходится через строй «биороботов», и проход остался только один. Зато на площади заметно прибавилось приезжих коммунистов и патриотов из других уголков страны, примчавшихся на помощь москвичам – в прилегающем парке (внутри оцепления) появились палатки, зажглись костры.
В субботу 25-го сентября возле Музея Ленина на площади Революции проходил очередной митинг РКРП-Трудовой России, после него мы пошли пешком с флагами к Дому Советом, призывая всех присоединится к его защитникам – и, действительно, по пути обрастая сочувствующими. Получилась очень приличная демонстрация. Проходили переулком, где тогда уже точно стояла «казацкая» баррикада. Защитники ДС радостно приветствовали подкрепление. Солнечный золотисто-голубой сентябрьский день… Белый дым костров, полосами стелящийся над опавшей листвою…
В воскресенье или в понедельник я наконец увидела Митрофана – с температурой и очень сильным кашлем. Выяснилось, что все прошедшие дни он круглосуточно находился на улице (а в конце сентября ночи холодные!), красных в здание не пускали и не дали им оружия, которого там было много. Он расспросил меня о том, как идёт агитация в городе: мы по утрам, до работы, делали выходы к проходным заводов с плакатами, призывавшими опять же на защиту Дома Советов. Я честно сказала, что реакция рабочих не радует: «А что хорошего нам сделали эти депутаты, чтобы их защищать?» — приходится каждый раз опять объяснять про две кучи навоза и одну тележку. «Во вторник вечером – пикет в переходе метро «Проспект Вернадского». Вы не забыли?» — «Помню, готовимся.» — «Кто будет?» — «Я и… наверное, Наташа и Люся». – «А из мужчин?» — «Пока неясно». Митрофан нахмурился: «Время тревожное, без мужчин на такой пикет нельзя. Ладно, я приду, подстрахую. Отпрошусь на один вечер.»
Пикет в переходе метро прошел благополучно. Мы держали плакат с призывом ко всем честным людям придти на помощь защитникам законного парламента и раздавали листовки соответствующего содержания; в основном толпа валила мимо с полным равнодушием, иногда «бурдемы» бросали на нас злобные взгляды и выкрикивали ругательства. Да, пикет прошёл без особых эксцессов, но… Но надо же было так случиться, что именно в этот день 28 сентября, когда Митрофан впервые и всего на несколько часов вышел с территории Дома Советов – именно в этот день и в эти часы кольцо блокады замкнулось. Теперь движение стало односторонним: из оцепления людей выпускали, а из города в осаждённый лагерь никого не впускали. И Митрофан оказался снаружи! Мне не хватает слов, чтобы описать его горе и ярость. Он был в отчаянии. Чего только не делал, чтобы опять проникнуть внутрь: уговаривал пропустить его – безуспешно; потом, заняв где-то денег, пытался дать кому-то взятку, чтобы пропустили – и опять «облом»; пытался пробраться в лагерь по крышам соседних домов – и вновь неудача! Рыча от бешенства, наш лев безуспешно рвался обратно в клетку. Другие, кто тоже остался снаружи, думали о том, как оказать осаждённым помощь, хотя бы продуктами и медикаментами. В первые дни после начала блокады, если не ошибаюсь, такие передачи ещё принимали. 29 сентября вечером, в темноте, под проливным дождём возле осаждённого лагеря на улице между оцеплением и большим зданием, связанным с кино (не помню точно, как оно называлось) собралась огромная толпа. Прошёл слух, что продукты принимать не будут. Толпа попыталась прорваться, ОМОНовские биороботы стали её теснить – стенка на стенку. Тогда прорваться в лагерь не удалось…
Два следующих дня – 30 сентября и 1 октября – продолжалось всё то же, хотя и в меньших масштабах: люди вечером собирались, пытались даже строить баррикады, однажды, кажется, опрокинули с этой целью троллейбус, но ОМОН их очень жёстко разгонял, стычки кончались тем, что демонстрантам приходилось спасаться бегством, а биороботы преследовали их, нещадно избивая дубинками. Меня тогда выручала подсказанная Митрофаном тактика: раз быстро бегать из-за астмы не могу, то надо попытаться в удобный момент отбежать в сторону и прислониться к стене дома, дереву, колонне – скорее всего, в темноте преследователи не заметят этого манёвра и пробегут мимо. Никогда не забуду, как однажды, вбежав в вестибюль метро и спрятавшись за колонну, я наблюдала, как озверевшие бандиты в омоновской форме промчались вниз по эскалатору, круша всё подряд – и головы пассажиров, и плафоны освещения…
Потом был большой день 2-го октября – митинг на Смоленской и новая стычка народа с бурдемскими холуями. Об этом подробностей рассказать не могу, потому что на Смоленскую не попала: в этот день я с активисткой нашей Гагаринской парторганизации, пошла расклеивать листовки на вагонах метро, и мы почти сразу попали в милицию. Для нас обеих этот эпизод окончился вполне благополучно: то ли милицейское начальство было само настроено патриотически, не любило компрадоров, то ли учло, что обстановка нестабильна, чаши весов колеблются – а вдруг ельцинисты проиграют, что тогда? – так или иначе, нас отпустили в тот же день и даже без штрафа. Но ехать на Смоленскую было уже поздно. А там развернулись драматические события… В тот день Борис Гунько написал одно из лучших своих стихотворений – «Листовка 2 октября» — шедевр, достойный пера Маяковского…
На 3-е октября было назначено новое Народное вече – большой митинг на Октябрьской площади. Накануне Митя меня предупредил: «Завтра идите в середине или в конце колонны, в «голову» не лезьте и наших женщин удержите – от вас там толку не будет, там нужны совсем другие люди, а вы будете только мешать, путаться под ногами. Бывают ситуации, когда женщина с плакатом стоит мужчины с автоматом, но завтра – не тот случай». Когда я с двумя нашими активистками – Жанночкой и Нонной – вышла из станции метро «Октябрьская-кольцевая», то первое, что мы увидели, была цепь биороботов с оловянными глазами, преграждавшая нам путь на площадь. Можно было идти только в сторону Ленинского проспекта, где постепенно скапливался народ. Толпа была огромна. Я не верила своим глазам: откуда взялись здесь эти молодые крепкие 30-40-летние мужчины в таком невероятном количестве? Постоянно сталкиваясь во время пикетов с равнодушием обывателей, я просто не могла этого понять. А толпа тем временем пришла в движение – сначала медленно, потом всё быстрее она покатилась вперёд, на площадь, мимо памятника Ленину, в сторону Крымского моста. Где-то там, впереди, был наш Митрофан… На середине моста движение замедлилось, раздались какие-то хлопки, мелькнули вспышки… Сразу две мысли: первая: «Что там с Митей?» и вторая: «Вот сейчас начнётся свалка, толпа покатится назад…» — Нет! После небольшой заминки – снова вперёд! Стало ясно, что цепь ОМОНА прорвана. Прошли! Прошли!!!
Вот голову колонны уже не видно вдали. По улице движется толпа, разреженная, как хвост кометы. И тем не менее она огромна. Видим покорёженные грузовики, мелкие осколки стекла, лужи воды и… крови. Какой-то парень в камуфляже лежит на носилках, ему наложили шину на ногу – наверное, перелом бедра… А люди всё идут вперёд. Вот вдали показалось здание мэрии – бывший наш СЭВ, дом-книга. Что там происходит? Где же голова колонны? Несколько человек в камуфляже перебежали дорогу, раздались выстрелы. От стены дома нам под ноги отскочил кусочек камня. Стреляют по безоружным?! Случайную пулю поймать просто глупо. Схватив Жанну и Ноннушку за руки, я потащила их в ближайшую подворотню, во двор дома. Зашли в какой-то подъезд – тогда ещё без кода и домофона, поднялись на второй этаж. Неужели восстание захлебнулось? Я сняла свой флаг с древка, спрятала полотнище на груди. В сумке – много наших газет: хотела после митинга на Октябрьской навестить одного нашего товарища в больнице, это – литература для него. Вперёд наука: никогда не планируй два серьезных дела на один день! Газеты бросить нельзя. Знамя – тем более. Ладно. Будь что будет. Прошло минут десять. Снаружи – тишина. Неужели всё кончено? Так или иначе, надо выйти и посмотреть… Спускаемся по лестнице. Дверь подъезда открылась, вошёл мужчина. «Что там?» Он улыбнулся: «Ельцин – капут!»
Как мы бежали – нет, летели, не чуя под собой ног, – вперёд, к мэрии, к зданию бывшего СЭВа! И как раз успели вовремя, чтобы вживую увидеть этот потрясающий момент – как Макашов сорвал и бросил наземь знамя буржуазного государства! Народ вокруг ликовал, а мы втроём стояли, обнявшись, и плакали от счастья… Но вот появились автобусы, в них стали садиться мужчины. Кто-то сказал, что они едут в Останкино. Худенькая старушка в плаще и в сером берете тоже подошла к дверце, но влезть не может – и молодой парень заботливо её подсадил. «Поедем тоже?» — спросила Жанна. За полгода своего руководства Митрофан приучил меня к дисциплине. «Нет, сначала надо найти Митю. У него и спросим, что делать дальше. Он, наверное, у Дома Советов».
У Дома Советов – толпа счастливых людей. Обнимаются, поздравляют друг друга с победой. У многих в руках своеобразные букетики из перевязанных лентами кусочков «спирали Бруно» — самого варварского вида колючей проволоки – (кстати, запрещённое к использованию в «цивилизованном мире») — которой ельцинисты-«бурдемы», однако, не постеснялись окружить, обмотать после 28 сентября блокированный лагерь защитников Конституции. Ищем Митрофана, спрашиваем о нём. Его многие видели – он шёл в первом ряду колонны демонстрантов, прорывавшей цепи милицейских кордонов. Но в данный момент его нигде нет… В действительности, как мы потом узнали, Митрофан одним из первых уехал в Останкино; во время бойни у телецентра он уцелел, можно сказать, чудом… А балкона Дома Советов пока что сообщали оптимистические новости: идёт штурм ненавистного гнезда телеобмана, скоро на весь мир зазвучит правда о победе патриотического восстания!… наши взяли первый этаж… взяли второй… Наступил поздний вечер. Приближался час, когда я обычно уезжала домой. Всегда в этот момент я испытывала чувство неловкости, сегодня – особенно. Но именно сегодня мама особенно волнуется за меня. Она, тоже убеждённый коммунист, человек исключительно добрый и благородный, для меня была не просто любящей мамой, но самым большим и близким другом и единомышленником; больше всего на свете я боялась её потерять… И теперь понимала, что надо хотя бы позвонить домой, а позвонить я могла только из автомата в метро – мобильники были тогда очень дороги, они, как и пресловутый малиновый пиджак, были отличительным знаком буржуев. Жанна и Ноннушка тоже беспокоились о своих домашних, которые не могли не знать о событиях в городе и, конечно, должны были беспокоиться. Ещё не приняв окончательного решения, мы пошли к метро «Баррикадная», стали звонить своим. «Как ты, мамочка?» — «Я – ничего. Держусь. А как там у вас? Когда приедешь?» Какое там «ничего»! Уже по звуку голоса и по дыханию было ясно, что ей плохо, держится из последних сил. Ничего не поделаешь – надо ехать домой. Победу у Дома Советов отпразднуют и без нас…
Очень скоро стало ясно, что до победы далеко. Пока ещё не работала первая программа телевидения, у меня оставалась надежда. Но когда телевещание восстановили…
Глубокой ночью зазвонил телефон. Я сняла трубку, и, не веря себе, услышала голос Мити. «Вера… У меня просьба…» — «Митя, Вы живы! Какое счастье! Что происходит?» — «Дела плохие. Приготовьтесь. Все списки сочувствующих уничтожьте…» — «Как раз этим занимаюсь…» — «Вера, у меня личная просьба. Найдите немного денег для мамы… На первое время… И возьмите у неё мой больничный лист, отвезите на работу – наше СУ сейчас на Ильинке, прямо у выхода из метро «Китай-город»… Отдайте Васе, он знает, что надо сделать…» Я поняла: он прощается. «Митя! Я знаю, вы будете драться до конца. И всё же… Если будет хоть малейшая возможность… Это ещё не наш «последний и решительный», наш ещё впереди!» В трубке раздались гудки…
Всю ночь я сортировала бумаги, уничтожила все дубликаты списков товарищей, утром отнесла то, что надо было сохранить, одной сочувствующей пенсионерке, потом забежала к Митиной маме за больничным и, махнув рукой на предстоящий выговор за опоздание на работу, поехала искать Митино СУ. Нашла без труда, вызвала Васю, отдала ему бумаги. Вдалеке тяжело ухапа канонада – танковые орудия били по Дому Советов. Мы с Васей посмотрели друг на друга. «Да… Его уж, наверное, нет в живых», — сказал Вася. Я говорить не могла. Потом я ехала в метро на работу, а в голове всё звучал Митин голос – глухо, как ночью из телефонной трубки.
Вернувшись вечером домой, я обнаружила, что все наши самодельные плакаты для пикетов у станций метро и проходных заводов — многочисленные ватманские листы и рулоны миллиметровки – собраны и сложены на видном месте. Прошлой ночью мама видела, что я уничтожаю бумаги, и даже сама помогала мне их рвать. И она сделала соответствующие выводы. «Это всё тоже надо уничтожить», — сказала она. – «Зачем? Плакаты товарищам повредить не могут». — «Им – нет. А тебе – да. Ведь, как я поняла, за тобой могут прийти?» — «Не знаю. Смотря какой расчёской будут чесать оппозицию. Если частым гребнем, то – да: я всё-таки член МК РКРП». – «Вот и не надо их бесить без крайней необходимости. Плакаты жаль, но их можно будет потом нарисовать заново, а если из-за надписи вроде «Ельцин капут!» какой-нибудь гад проломит тебе голову…» Она была права. Причём пострадать могла не только я – и она тоже. Делать нечего – пришлось рвать плакаты в мелкие клочья; некоторые надо было резать ножницами – они были для прочности и непромокаемости проклеены скотчем… Воспользоваться домашним мусоропроводом было нельзя, выйти на улицу – тоже: был объявлен комендантский час. В туалет удалось спустить лишь малую часть бумажной массы. Вот когда пожалеешь об отсутствии печей и каминов! В семь утра проснулся телефон. Звонил Карен – наш товарищ, который, работая на двух работах, не успел сильно «засветиться» возле Дома Советов. Спросил: «Как ваши дела? Помощь нужна?» — «Пожалуй…» — «Через полчаса буду у вас». Я вручила ему два пакета с конфетти из бывших плакатов; рваная бумага была присыпана сверху картофельными очистками. «Хорошо, я выброшу это где-нибудь подальше», — сказал он и ушёл. Через несколько минут я спохватилась, что не отдала ему свой карманный телефонный справочник с адресами и телефонами товарищей – я как-то забыла о нём – и справку, которую мне выдали в Доме Советов для предъявления на работе – такое справки выдавали тем, кто находился там в рабочее время, в качестве оправдательного документа, чтобы не уволили за прогул. И телефонный справочник, и справку мне очень хотелось сохранить. Я положила их в кухне на подоконник возле газовой плиты и попросила маму их сжечь, если без меня за мной придут… И тут-то как раз раздался звонок в дверь – резкий, настойчивый. Мы переглянулись. «Я пойду отпирать», — сказала мама. Я зажгла газовую конфорку, положила на неё справку и выдранный из обложки телефонник, и тут услышала мамин голос: «Вера! Иди скорее сюда!» Я выбежала в прихожую и увидела сразу двоих: Карена всё с теми же пакетами, которые он не успел выбросить, и… Митю! Да, это был Митрофан, живой и, похоже, невредимый, хотя от усталости и, наверное, голода он едва держался на ногах (Карен встретил его недалеко от моего дома). «Митя! Сядьте скорее! Что вам дать? Воды? Хлеба? Я сейчас приготовлю горячее…» – «Не надо. Дайте бумагу и карандаш» – прохрипел Митрофан. И начал рисовать: «Вот здесь – Дом Советов. Здесь, напротив, была наша баррикада. Вот так – между нею и Домом Советов – встала БТРка. А мы с Володей… У нас не было оружия! Эти гады – буржуйские командиры – не дали нам оружия! У нас была одна дубинка на двоих, которую мы отняли у мента… Пробиться к Дому Советов было невозможно, оставалось погибнуть на месте или уйти. Погибать без пользы было просто глупо…» Тут только до меня дошло: он оправдывается за то, что остался жив! «Митя, вы поступили правильно! – мы с Кареном говорили наперебой. – У Вас просто не было выбора. Вы исполнили свой долг до конца! А теперь Вам надо поесть и отдохнуть…» — «Нет, — Митя с трудом поднялся со стула. – У вас оставаться нельзя. Опасно. Пойду. Не ищите меня – я сам дам вам знать о себе…» Мама уже собрала ему сумку с продуктами – хлеб и консервы, какие удалось найти – и оба друга направились к двери… В этот момент мы учуяли, что из кухни тянет дымом. Все бросились туда… Позабытый мною на горящей конфорке телефонный справочник развалился, и одна его половина упала с плиты на стоящий рядом небольшой деревянный стул, который уже загорелся. К счастью, этот мини-пожар общими усилиями удалось быстро потушить. Обуглившийся с одной стороны стульчик я долго не выбрасывала – в память о событиях той поры…
Ельцин на две недели объявил чрезвычайное положение, был установлен комендантский час, запрещена деятельность оппозиционных партий. Именно в те дни, воспользовавшись тяжёлым положением левой оппозиции, буржуи отняли у нас Музей Ленина. Но страшнее всего были людские потери. В то, что погибших было всего полторы сотни, никто не верил, называли различные цифры – от полутора до пяти тысяч расстрелянных и сожжённых… Переворот был по своему характеру компродорско-фашистский, но установить откровенно фашистскую диктатуру вроде пиночетовской Ельцин то ли не смог, то ли не решился. И «частым гребнем» оппозиционные организации тоже не стапи чесать. Никто за мной не пришёл. Но, конечно, в эти две недели мы не без тревоги прислушивались по ночам к работе лифтов… Митрофана тоже не арестовали. Но горю нашему не было границ…
Ещё одна мысль. С Ельцина и его компании, как говорится, взять нечего. От этих никто не ждал гуманного отношения к побеждённым. Но что совершенно возмутительно – это поведение руководства РПЦ. Среди защитников Дома Советов были честные мужественные священники; отец Виктор погиб, когда пытался с иконой в руках остановить танки. Я, убеждённый атеист, отдаю им дань уважения и скорби. Другое дело – первые лица в церковной иерархии. Предстоятель Алексий II, как говорили, в период до 3 октября обещал предать анафеме того, кто первый прольёт кровь. Не может быть, чтобы Ельцин посмел пустить в ход танки, не поставив патриарха в известность! Почему же он не употребил всё своё влияние, чтобы предотвратить кровавую гекатомбу? Говорят, он болел… у него был насморк. Возможно, насморк несколько влияет на умственные способности: Наполеон из-за него, как будто, проиграл битву при Ватерлоо. Может и влияет, но не на столько же, чтобы не понять, что своим бездействием он совершает преступление против человечности – становится соучастником этого чудовищного преступления! – не говоря уж о том, что нарушает собственное слово! Насморк – не паралич, язык у этого попа не отнялся: снять телефонную трубку и позвонить Ельцину мог бы даже лежачий больной. А если бы отсутствовала телефонная, телеграфная и радиосвязь – он обязан был бы приказать принести себя на носилках в Кремль, чтобы воспрепятствовать массовым убийствам! Но нет: как и в начале ХХ века, когда церковники предали Анафеме Льва Толстого но не посмели – или не захотели – осудить коронованных убийц 9-го января 1905 года – так и теперь церковь оказалась преданной служанкой и подельником преступников. А ведь Алексия II Ридигира после смерти причислили к лику святых!!
Дни 5-6 октября 1993 года навсегда отняли у бурдемов моральное право даже заикаться о «жестокости сталинистов» и нарушениях прав человека в СССР. А.И. Герцен, вспоминая 26 июня 1848 года, день после подавления восстания парижских рабочих, когда он услышал вдали залпы и понял, что это победители расстреливают пленных инсургентов, воскликнул: «За такие минуты ненавидят десять лет, мстят всю жизнь. Горе тем, кто прощает такие минуты!» Мы помним. Мы не простили.
Митрофан Георгиевич Колтовской не погиб в горящем Доме Советов и не был расстрелян на Краснопресненском стадионе. По счастливой случайности он остался жив, хотя не щадил себя, боролся до последней возможности. Он честно исполнил свой долг до конца. Он тоже совершил подвиг. Он тоже был героем. Его имя не должно быть забыто.
Автор: Вера Коммунарова